В третью стражу [СИ] - И Намор

    - Что с вами?

    - Я вспомнила...

    "Я, наверное, белая, как полотно..." - Ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и было: белая, в холодном поту, и глаза, как у кокаинистки...

    - Я вспомнила...

    - Что? - Ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.

    - Когда он сказал, что это его каприз... Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь...

    - Я понял, - кивнул Штейнбрюк. - Дальше!

    - Я сейчас вспомнила.

    - Ну!

    - Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет... Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!

    - Поете?!

    "Оба-на!" Вот как это выглядело и звучало!

    - А вы поете? - Недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.

    - Да, иногда... немного.

    - А он? Он об этом откуда узнал?

    - Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?

    "Что я несу - отстраненно подумала Татьяна - "Мне Карузо не понравился! - Вы таки слышали Карузо? - Нет, но тетя Соня напела".

    - Черт! - Сказал Штейнбрюк. - Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?

    - Он... Парень, с которым мы вместе учились... в Сорбонне. Питер К... Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист...

    - Так что ж, ты, мать твою! .... Простите, Жаннет. Но почему, вы мне ... нам... об этом ничего не сказали?

    - А я только сейчас вспомнила... - Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. - Я... я... я все... все время боялась забыть... а... а п...по-о-отом ...вы-ы меня спра-а-ашивали...и я-а за-а-а-была-а!

    - Прекратить! - Скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. - Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.

    "Ага! Щас! Разбежалась и..."

    Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась - что не диво - закашлялась, "брызжа слюной", как вся АНТАНТА вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец закурила, "успокаиваясь".

    - Я знаю... - сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. - Мне... мне нет прощения... Я... Как я могла? Не знаю... Простите! Я не хотела...

    - Успокойтесь. - Каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. - Рассказывайте...

    "Он умер или жив остался... -

    Никто того не различал.

    А Пушкин пил вино, смеялся,

    Ругался и озорничал. "

    ***

    "Ну и зачем весь этот балаган?" - весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская... комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.

    "Ума не приложу". - Хмуро призналась она самой себе.

    И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.

    - Будь естественна и проста. - Говорил он тогда в кафе. - Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как рекомендовал их вождь. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.

    Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду - это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николай Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила - клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара, Отто Оттович Татьяне показал, и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения - и откуда бы ему это знать? - и наши кое-что раскопали.

    - Кого-нибудь из этих людей знаете? - Спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.

    "Ну и кто здесь кто?"

    Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.

    "А что если?... "

    Да, если предположить, что один из них "стоял около автомобиля" или "сидел в кафе", то... Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, "надевая" офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у...

    "Идиотка!"

    - Этот, мне кажется, - не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде...

    - Штабс-капитан Сергеичев, - кивнул Штейнбрюк. - У вас Жаннет удивительно точный глаз. Память на слова так себе, - усмехнулся он, убирая снимки в папку, а вот зрительная - очень хорошая, Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда, никак не назовешь.

    - А второй? - Спросила Татьяна.

    - Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.

    - Выходит, Шаунбург не обманул?

    - В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный... Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?

    - Днем.

    - Нет, - улыбнулся Штейнбрюк. - Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.

    - Зачем? - спросила наивная Жаннет.

    - Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, - усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. - Разведка, товарищ Жаннет, - смертельная игра.

    ***

    Время тянулось, на удивление, медленно. Вот, вроде бы, и дел невпроворот: тут тебе и учеба - ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять - и "свободное время", которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно - тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна - на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть, происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть столько, что умом рехнуться можно. А все равно - главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее, тогда, могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело - жить в стране победившей социалистической революции? А? Что молчите, товарищ сотрудник разведывательного управления? Это мы вас, дорогая, еще не спросили, с какого бодуна вы так резко изменили свой всем известный стиль жизни. Ну, Зорге, допустим, нынче далеко, но ведь "лейтенант-летчик" вот он, весь из себя статный да блондинистый, ходит кругами, барражирует, так сказать, в опасной близости от ваших "восхитительных округлостей", а вы и носом не ведете. И капитан Паша тут как тут. И что с того, что у него бедра широковаты? Раньше-то вы на это и внимания не обращали.

    Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось - с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня - и в то же время - каламбур-с! - неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.

    Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской - такой же суки, как и Кисси Кински, австриячка наша долбаная! - не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон - и не какой-нибудь, а тот самый настоящий "Пате", который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский - и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, "регулярно слушать" и "внимательно ознакомиться". Регулярно и внимательно. И что это должно было означать? Иди, знай, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятии, Таня и раньше - тем более теперь - видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая - это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.